Яркой личностью в Бурлинской средней школе был преподаватель немецкого языка Антон Павлович Дош. Это был типичный представитель немцев, переселённых с Волги в наши степи, после начала Великой Отечественной войны. Его семья была переселена в казахский посёлок недалеко от Уральска, где располагался конезавод и имел такое же название «Конезавод» (в настоящее время знаменитый при советской власти совхоз имени газеты «Правда») Джамбейтинского района. В войну Антон Павлович работал, как тогда говорили, «на трудфронте», затем, его знания немецкого языка пригодились для других целей, ему разрешили преподавать язык в школе, с чем он, по меркам того времени, неплохо справлялся и даже закончил заочно пединститут. По-русски оно говорил с явным немецким акцентом, ребята его дразнили. Тяги к изучению немецкого языка у детей нашего поколения не было, свежа в памяти была война, отцы некоторых детей воевали, многие погибли. Уже в то время чувствовалось, что мировым языком становится английский, а немецкий учили в школе «по инерции». По моему анализу, аналогичное отношение у детей в то время было и к изучению других иностранных языков, английского и французского. Все подсознательно понимали, что рядовому советскому человеку иностранный язык вряд ли в жизни пригодится. Антон Павлович хорошо понимал психологию детей и сильно не переживал за уровень знаний, который мы должны были получить, откровенным лодырям ставил тройки «не за что», дисциплинированных ребят поощрял, занимался с ними индивидуально. Был он в то время, по нашим понятиям, довольно пожилым человеком, несколько рассеянным, несобранным. Перед его уроком, кто-нибудь из хулиганов, пачкал мелом стол, Антон Павлович всегда ходил в костюме, испачканном мелом. Не понимая почему, поддавшись общему настроению, я тоже намазал нижнюю доску стола преподавателя мелом, да переусердствовал, при соприкосновении в течении урока, нижняя часть костюма учителя была испачкана настолько, что оперативно очистить всё это не представлялось возможным, случился скандал, меня сильно подозревали, хотя я это сделал довольно подло, на перемене и без свидетелей. Было это уже в старших классах, наш директор Фёдор Семёнович, вызвал нас, нескольких одноклассников, подозревая меня одного, думал, что так я легче сознаюсь. Испытание я выдержал, не сознался. Тогда он вызвал меня одного, было страшно стыдно, но сознаться я не смог, держался на своём, что это было сделано до меня. До настоящего времени я испытываю в связи с эти некоторые угрызения совести. У Доша был сын, довольно способный к литературе и наукам, однако, как члену семьи репрессированного, органы ему не давали разрешения поступить в институт, только к концу «Хрущёвской оттепели» он закончил пединститут, проявил недюжинные способности к журналистике, работал в Уральске корреспондентом газеты «Огни Приуралья» и дружил с известным писателем Приуралья, тоже выходцем из Бурлина, Корсуновым, который, в свою очередь, был лично знаком с Шолоховым, неоднократно принимал его у себя и даже был в гостях в станице Вёшенской. Антон Павлович со своей супругой жили недалеко от нас, на Пролетарской улице, в соседях. Жена его была типичной немкой, очень плохо говорила по-русски и носила не менее типичное немецкое имя, то ли Эльза, то ли Луиза. Когда она давала нам дольку только что испечённого пирога, она говорила: «На тебе кусочек Кuch». Отличие образа жизни этой семьи, было очевидным. У Дошей была фисгармония и аккордеон, на гулянках глава семьи играл на этих инструментах и пел немецкие песни. Они очень щепетильно относились к качеству пищи, несмотря на низкие доходы, их еда отличалась не объёмом, но изысканностью. Мы привыкли, что чем пища жирней, тем она вкусней и питательней и если есть рыбу, то жирного сазана, а ещё лучше, осетра. В этой же семье предпочитали щуку, судака. Мой непутёвый отец ревновал мою мать к Дошу. В этом он был не оригинален, где бы мы не жили, ревность к соседям для отца была характерной. Имели ли эти подозрения реальную основу, мне трудно судить, но некоторое негативное отношение к Антону Павловичу у меня в связи с этим были, сейчас думаю, что это было плохо и вёл я себя недостойно. В школе были неплохие мастерские. Это было отдельно стоящее здание на территории школы, разделённое пополам. Половину здания занимал слесарный цех, на второй половине располагалась столярка. Трудовое обучение было налажено так, что мы переходили из одной мастерской в другую через год, год занимались слесарным делом, год – столярным. В столярной мастерской часто менялись преподаватели, и, надо сказать прямо, ничему и не научился. Душа к дереву не лежала, да и учили плохо. Один из преподавателей, пожилой мужик, пытался нас научить чему-либо, несколько занятий мы учились точить железку от рубанка, ножовку, затем заготавливали царги и проножки для табуретки. Табуретки у меня так и не получилось, сначала получилась ручка для молотка, потом и эту ручку преподаватель забраковал, велел «довести», в конечном итоге получилась палочка, которой очень удобно мешать и переворачивать бельё, когда мама кипятила его в баке. На одном из занятий одна из наших девушек неожиданно взвизгнула, а преподаватель в это время работал на электрофуганке. При резком оборачивании на крик, у него вращающимися ножами фуганка отрезало палец по вторую фалангу. Он стоял бледный, помню, что кровь текла не очень сильно, но из пальца торчала аккуратно отрезанная кость, он, пережав палец здоровой рукой, побежал в медпункт. После этого случая я вообще стал побаиваться этой мастерской и, естественно, ничему не мог научиться. Прямой противоположностью организации работ в столярной мастерской, была работа в слесарной. Мастерская была прилично оборудована. Наряду со старинным вертикально-сверлильным ручным станком, с огромным литым колесом, изготовленным ещё в позапрошлом веке, в этой мастерской стояли три новых, токарных станка, небольших размеров и изготовленных по классической схеме. Было электроточило, стояли настоящие слесарные верстаки, оборудованные достаточным числом (по количеству учащихся) тисков. На одном из верстаков были смонтированы большие ручные ножницы. В достаточном количестве был представлен слесарный и мерительный инструмент. Был даже небольшой кузнечный горн. Но самым большим достоянием этой мастерской, был её хозяин. Его звали
Яков Евдокимович Котов. Это был пожилой человек, на пенсии. К тому времени в школе он работал уже давно. Был это слесарь величайшей квалификации, с напильником и молотком он работал с детства и умел делать всё. На заказ он мастерил уникальные вещи для колхозной мастерской, мог изготовить любую деталь автомобиля или мотоцикла, вплоть до поршневых колец, которые умудрялся точить из чугунной болванки. Надо отметить, что он учил нас делать нужные вещи. Мастерская была примером хозрасчётного предприятия. Весь инструмент, расходный материал и сырьё он покупал, доставал и обменивал на продукцию, которую изготавливали школьники. Как сейчас помню его первый урок, на котором мы изготавливали маленькие жестяные лоточки для детского сада. Это изделие представляло из себя деревянную ручку с фланцем, на котором крепился собственно лоток, представлявший из себя деталь, изготовленную из тонкого железа (жести), вырезанную по по специальному, уже начерченному на доске чертежу. За один первый спаренный урок мы смогли изготовить по одному такому лотку довольно приличного вида. При этом многие, и я в том числе, впервые держали в руках молоток и напильник. Это говорит о том, что квалификация и педагогические способности Якова Евдокимовича были уникальные. Он обладал удивительными психологическими способностями, знал как разговаривать с каждым ребёнком, с первого знакомства распознавал в детях такие свойства и способности, о которых не подозревали ни сами ученики, ни их родители. Любой урок начинался с объяснения задания. На это наш преподаватель времени не жалел. Он подробно излагал технологию изготовления того или иного предмета. Слушали его с жадностью, задавали вопросы, никто, даже самые отъявленные лодыри и двоечники, не хотел в конце урока краснеть, при сдаче готового изделия. Затем все получали необходимый инструмент, несколько минут стояла «мёртвая тишина», когда все старательно размечали заготовки, после чего – только грохот молотков. Яков Евдокимович ходил от верстака к верстаку, подсказывал и поправлял, а между делом сам тоже точил какую-нибудь замысловатую ручку для мотоцикла, либо заготавливал материал для следующего класса. Самый кульминационный момент наступал при сдаче готовой продукции. Все с большим волнением, по очереди подходили со своей «железкой», Яков Евдокимович очень серьёзно и внимательно изучал наши изделия, при необходимости мерил штангенциркулем, морща при этом нос, на котором сидели очень сильные очки и изрекал: «Это будет четыре», после чего тщательно записывал отметку в журнал. Если кто-то не успевал что-то доделать, можно было прийти после уроков, либо на следующий день, но к следующему уроку задание должно было быть выполнено. К таким он обращался со словами «Ну что, мало каши ел?». Если недовыполнение становилось системой для некоторых детей, он всё время обращался к ним со словами: «Мамака каши». Было стыдно перед ним, перед товарищами, а особенно, перед девочками, которые работали с нами наравне, причём получалось у них всё это гораздо лучше. Надо сказать, что все практические вещи русские женщины делают быстрее и лучше нас мужиков. Мужчины незаменимы в вопросах демагогии, склад ума у нас скорее теоретический, нежели практический. На самый большой стыд переживает тот, который изготовил брак, то есть изделие, которое уже нельзя восстановить. Такую «железку» наш учитель вертел в руках долго, весь класс замирал, устанавливалась «мёртвая тишина», виновник торжества был готов провалиться под землю, некоторые сдерживали рыдания, а некоторые не выдерживали и начинали реветь прямо здесь, во весь голос. Но приговор был неумолимый: «Это будет БРАК!». На «браке» мелом записывалась дата изготовления, крупно прописывалась фамилия, изделие обвязывалось проволокой и подвешивалось под потолок, где уже висели такие же «браки», свежие и «предыдущих поколений», некоторые по фамилиям узнавали «браки» своих старших братьев и даже отцов и матерей. Такой педагогический приём был обусловлен желание нашего преподавателя научить нас хоть чему-нибудь, по отношению к другим предметам, которые мы изучали в школе, он относился скептически, даже иногда мог сказать, что всё остальное конечно нужно, но многое изучается зря и никогда в жизни не пригодится, а то чему учит он, пригодится любому, даже министру, не говоря уже о простых людях. Кроме того, весь расходный материал Яков Евдокимович добывал «кровью и потом», поэтому каждая испорченная вещь уже имела цену, вложенный нелёгкий труд, просто так оставлять это было нельзя. Никто никогда не жаловался на Якова Евдокимовича ни родителям, ни классному руководителю, ни директору. Он смог убедить всех, даже самых «неубеждаемых», в справедливости своих жёстких требований. Зато как прекрасно чувствовал себя ученик, когда Яков Евдокимович говорил: «Это будет пять с плюсом», при этом он выражал элементы восхищения изделием, осматривал его, давал посмотреть другим, с улыбкой говорил, что сам бы, наверное, не смог изготовить так красиво, добротно, качественно и хорошо. Ученик был на «седьмом небе». Такие изделия тоже не шли в ширпотреб, на обмен или в продажу, они размещались на специальных стеллажах и эти изделия выставлялись как экспонаты на, так называемых, выставках, которые проводились в школе, обычно в спортзале, где выставлялись лучшие изделия учеников. Научился я Якова Евдокимовича многому. Эти знания и практически опыт сильно помогли мне при учёбе в институте, особенно на старших курсах, когда изучали практическую технологию, основная масса моих сокурсников не знала элементарных практических вещей в обработке металлов, моим знаниям даже удивлялись преподаватели института. В начале моей инженерной карьеры мне тоже не пришлось краснеть перед старыми и опытными мастерами, все поняли, что имеют дело не только с грамотным, но и практически подготовленным специалистом, а такой подготовки в институтах практически не дают. Я мог самостоятельно выполнить любые токарные работы, в слесарной практике тоже добился некоторых результатов, вплоть до выполнения лекальных работ, хотя особого таланта в себе не нахожу, просто посчастливилось получить хорошую, эффективную подготовку. Даже моя супруга, которая тоже училась у Якова Евдокимовича, до настоящего времени помнит и может применить на практике, технологию, приёмы и способы работы с металлом. Если говорить о практической подготовке, полученной в школе, то в этом смысле нашему поколению повезло. В то время, уже на склоне своей карьеры, партийный руководитель нашей страны Никита Сергеевич Хрущёв, как все предыдущие, да и последующие руководители, провёл очередную школьную реформу. Увеличив срок обучения до 11 лет, предполагалось дать в школе навыки какого-либо ремесла. Идея была, на мой взгляд, очень хорошая, по крайней мере, она мне в жизни помогла. В нашей школе к этому отнеслись весьма серьёзно, организовали обучение старшеклассников по специальности тракторист-машинист широкого профиля. Теоретические занятия в течении учебного года и работа на тракторе и комбайне летом, привели к реальным результатам, нам не только формально выдали права, но и дали практическую подготовку, соизмеримую по объёму и качеству, подготовке, которую получали слушатели нашего техникума механизации сельского хозяйства. После восьмого класса я работал прицепщиком на гусеничном тракторе. После девятого класса – штурвальным на самоходном комбайне, а после десятого класса, последнее свободное лето, проработал на комбайне самостоятельно. Но это хорошее дело не привело к положительным результатам в масштабе всей страны. Видимо педагогические коллективы школ оценили это как дополнительную нагрузку, не подкреплённую ресурсами и всячески саботировали это полезное начинание. Среди сокурсников я не встречал таких людей, которые получили профессиональную, рабочую подготовку именно в школе. Когда к власти пришёл Леонид Ильич Брежнев, программу «свернули», наш класс был последним одиннадцатым, и мы выпускались одновременно с ребятами, которые заканчивали десятый класс, что непредсказуемо негативно сказалось на возможностях поступления в институты, после окончания школы, во всех ВУЗах и техникумах конкурсы в этот год были практически вдвое больше, чем обычно. Выпускные экзамены в школе, конечно же, запомнились. Подготовлен я был достаточно хорошо, из перечня вопросов по экзаменам знал практически всё, за исключение, может быть, двух последних тем по элементам основ квантовой физики (кстати, одна из них мне и «попалась» на экзамене, тем не менее, я сдал физику на отлично). Но к этому времени это уже не имело никакого значения. Дело в том, что я не написал на 5 сочинение и, поэтому, впечатление от выпускных экзаменов у меня носит негативный характер. Экзамен по литературе, как обычно, был первым. Выбрал «Поднятую целину», тему знал в совершенстве, описал листов на двадцать. Было достаточно времени, я несколько раз проверил ошибки и переписал сочинение красивым каллиграфическим подчерком. Уверенно сдал сочинение одним из первых. По мрачному виду преподавателей после экзамена, понял, что что-то не так. «Проворачивал» в мыслях всё содеянное и не мог понять, в чём дело. Оказывается, я умудрился допустить в сочинении 38 ошибок, ровно столько, сколько раз употребил в сочинении слово «целина», я писал это слово через «и» - «цилина». Потом мне преподаватели говорили, что я зря переписал сочинение, в некоторых словах на черновике букву «и» можно было, с большой натяжкой, принять за «е», тогда бы (по законам того времени), остальные ошибки считались бы, так называемыми, «описками» и я вполне законно получил бы пятёрку. Но, увы, в который раз повторяю, что история не знает сослагательного наклонения, что произошло, то и произошло. Естественно, впечатление от всех экзаменов было «смазано», был я, конечно, сильно расстроен, но сильной трагедии в этом не видел. Единственное, что я чувствовал большую вину перед своими родителями и преподавателями нашей школы, я всегда очень больно переживаю, если в чём-то виноват перед окружающими. Остальные экзамены я сдал без особых усилий и переживаний. На выпускном вечере с грустью осознал себя не «золотым», а только «серебряным» медалистом, вечер покинул сразу после торжественной части, в запланированный после выпускного вечера поход на Урал, с одноклассниками не пошёл (хотя они в этом инциденте нисколько не были виноваты). «Томила» тягостная неопределённость о предстоящем и, наверное, очень нелёгком, из-за удвоенного количества выпускников школ, поступлении в институт. Это был один из трагических (с высоты моего сознания того времени) периодов моей жизни. |