Первое лето мы знакомились с посёлком и жителями. С осени родители начали работу в школе и, как и все учителя школы, были обязаны заниматься политико-воспитательной работой с местным населением. Практически это выглядело так: посёлок был разделён на компактные участки, примерно по десять рядом расположенных домов. Каждую неделю, обычно в воскресенье вечером, жители этих домов собирались в одном, наиболее подходящем доме. Школьный учитель предварительно готовился и проводил политзанятия. Присутствовали и взрослые и дети, которых не с кем было оставить дома. Всё это называлось «десятидворка». Я присутствовал на десятидворках и у отца и у матери. Отец к занятиям готовился, приносил газеты, читал статьи, комментировал их содержание, разъяснял отдельные положения с учётом контингента собравшихся. Обычно задавали вопросы, на мой взгляд, отец довольно прилично на них отвечал. У мамы было всё по-проще, обычно она читала какую-нибудь интересную художественную книгу, а если детей было много, то читала сказки; взрослые, почему-то их тоже внимательно слушали. Я любил бывать на десятидворке у мамы. Материал там был интереснее и понятнее. Тем более, что мамина десятидворка собиралась у наших соседей Мироновых, у которых был самый новый, просторный и красивый дом. Для освещения применялась, так называемая, десятилинейная керосиновая лампа, которая подвешивалась под потолком (электричества в Иртеке не было). Мама читала материал тихим, убаюкивающим голосом, всем, особенно женщинам и детям это нравилось, часто даже просили почитать ещё, когда уже надо было расходиться. На мой взгляд, такие еженедельные собрания людей по месту их проживания играли положительную роль в воспитании людей. После десятидворок люди обычно выходили довольные и умиротворённые, уверенные в том, что даже в таком захолустье они в курсе последних событий и не отстают от жизни страны в целом. Ранней осенью первого года нашего проживания в Иртеке, произошло ряд случаев, не поддающихся реальному осмыслению. После захода солнца, с местного кладбища в сторону посёлка стало выходить привидение, в полном смысле этого слова. Привидение сразу же окрестили «белой бабой». Оно было примерно в два человеческих роста, всё окутано белой тканью, свободно свисающей с тела и образующей многочисленные, развивающиеся на тихом вечернем ветерке, складки. Приблизившись довольно близко к посёлку, привидение начинало жутко выть. Спустя некоторое время оно бесшумно уплывало в сторону кладбища. Самого приведения я не наблюдал, однако жуткий его вой слышал неоднократно. Все взрослые жители посёлка его видели, детей после захода солнца загоняли по домам, да и желающих находиться на улице в это время сразу же не стало. Надо сказать, что все женщины посёлка, включая мою мать, верили, что это явление имеет мистический, неземной характер. Мужики же, наоборот, скептически улыбались, не верили, но смельчаков, желающих пойти на прямой контакт с привидением, не было. Говорили, что в привидение стреляли жаканом, но это не причинило ему никакого вреда, оно продолжало выть, несмотря на то, что в дыру от пули, пронзившей привидение, была видна всходившая луна. Крестное знамение, положенное во время появления привидения, тоже не влияло на его поведение. Вызвали милицию из райцентра, милиционеры просидели в засаде две ночи, но приведение не появилось, после отъезда милиционеров, буквально на следующую ночь, привидение выплыло опять и находилось у посёлка дольше обычного. Жизнь в посёлке парализовало, детей второй смены вынуждены были забирать родители, такого в школе никогда не было. Одна молодая учительница возвращалась домой и, по её рассказу, привидение стало её преследовать громадными и плавными шагами, сквозь его вой прослушивались какие-то всхлипывания и улюлюканье, похожее на сильно искаженную человеческую речь. У девицы произошёл нервный срыв, она стала сильно заикаться и работать не могла. Паника распространилась и на учеников и особенно их родителей. По инициативе отца, в школе было проведено комсомольское собрание, на котором нашлись добровольцы, вызвавшиеся «белую бабу», или что там есть, обезвредить, напав на неё коллективно. Собрание прошло без лишней огласки, комсомольцев собирали нарочным. Подозрений у местного населения не возникло, потому что так собирали комсомольцев и раньше, когда нужно было срочно разгружать груз, поступивший в колхоз, на ближайшей железнодорожной станции. Руководителем бригады был выбран знаменитый охотник, ученик седьмого класса Абарников, имени его уже не помню. Он даже взял специальные рукавицы, которые надевал, когда добывал волчат из логова. После собрания никого по домам не распускали, дождались когда привидение завыло, после чего, разбившись на две группы, одна из которых по огородам пробиралась незаметно к кладбищу, перекрывая пути отступления привидения, вторая же, рассредоточившись вначале по одному, затем внезапно и одновременно появилась перед привидением. Увидев внезапно появившуюся группу людей, «белая баба» пятясь назад начала отступать, в этот момент, из кустов, обрамлявших периметр кладбища, выскочили «группа захвата», которая без труда свалила «белую бабу», в качестве которой выступал человек, стоявший на довольно высоких ходулях и окутанный несколькими белыми простынями. Им оказался ученик пятого класса, известный хулиган, Миронов Володя. Чуть позже, мой отец, обладавший некоторыми способностями к описания, направил в районную и областную газеты очерк о происшедшем. В районной газете очерк опубликовали почти без редактирования, только изменили немного описание организации поимки привидения. По версии редакции, организатором операции выступала местная колхозная партячейка, и комсомольцами руководил член партбюро, фамилия его была, естественно, не указана, что сразу выдавало подтасовку, так как фамилии комсомольцев были указаны полностью. В остальном же, всё соответствовало действительности. Когда на десятидворках статью из газеты читали, то умные жители Иртека понимающе улыбались, а не совсем далёкие задавали вопросы в лоб: «Кто такой?», потому, что партийных в посёлке было всего три человека, кроме отца и все они были на виду. Зимой школу обворовали, с чердака украли несколько пар лыж. Отец позвонил в район, но, естественно, по таким мелочам ждать оперативности расследования было бы, по крайней мере, наивно, он, по следам свежевыпавшего с вечера снега, самостоятельно, в этот же день, разыскал похитителя, того же Володю Миронова, который после двухнедельного, не пошедшего впрок, пребывания в районе, продолжал учиться. Похищенные лыжи были обнаружены в сарае у наших соседей Мироновых. Отец Володи Василий жутко, на глазах у директора школы, избил похитителя вожжами. Мать ревела, защищая сына и падала в ноги директору, умоляя о снисхождении. По рассказам жителей Иртека, Володя в кражах замечен был и ранее. Говорили, что его мать, гуляя от мужа с проходящим, не то татарином, не то цыганом, прижила Володю от него и склонность к воровству у него «в крови». Так это, или не так, но больше в семье никто и никогда не воровал, все дети были довольно рассудительны, в отца, с детства работали и чужого никогда не брали. Отец отличался большим трудолюбием и усердием, всю сознательную жизнь проработал трактористом в колхозе, ходил в передовиках, был примерным семьянином. Отдельно от сына жила его престарелая мать, которая вообще была исключительно набожна, можно сказать вела благочестивую жизнь, лечила больных травами и наговорами. Её я запомнил хорошо потому, что с Колей Мироновым, моим ровесником, братом Володи, мы часто ходили к ней в гости. По причине довольно преклонного возраста, она имела вид доброй ведьмы. Большой крючковатый нос выдавал в ней южное происхождение, сказывались набеги местных казаков, которые зачастую привозили себе невест из походов.  В доме у неё висела очень большая, по величине не менее двери, деревянная икона. На ней проглядывалось довольно мутное изображение некого святого, в полный рост, в красных одеждах и, самое необычное, в сандалиях из ремешков, таких я не видел никогда. Была икона старинная, или её «намалевал» какой либо заезжий иконописец недавно, я сказать не могу, вид её, по крайней мере, был довольно древний. Бабушка была богомольна, рассказывала нам жития святых, но у нас уже был антирелигиозный иммунитет от атеистов родителей. И мой отец, и отец Коли были партийными, в Бога не верили и домочадцев воспитывали в том же духе. Коля вообще был хулиган, показывал Боженьке на иконе «фикушки», но потом всё-таки смотрел на язык, не отсох ли.
В доме у бабушки всегда пахло полынью, везде висели веники из лекарственных трав, в шкафу стояли всевозможные настойки. Всегда были посетители, которых она лечила. Несли грудных детей, ходили женщины, иногда по вечерам, прячась от соседей, приходили и взрослые мужики. Лечили она очень эффективно. Даже наша мать, тайком от отца, приводила Юрку лечить рахит. Бабушка давала рыбий жир, который в больших количествах вытапливался при копчении крупной рыбы, и велела зарывать Юрку в горячий песок. Лечение помогло. Угощения её всегда вызывали во мне восторг. Всё было с огорода или из леса. Никто в Иртеке не собирал грибов, бабушка Миронова собирала в дубовой роще настоящие грузди, величиной с колесо моего велосипеда. Грузди вымачивались и по особой технологии солились, более вкусных грибов с кислой капустой, я никогда не пробовал. Собирала она в больших количествах смородину, дикую землянику, костянику, тёрн, черёмуху, всё это варилось, мочилось, сушилось на зиму. После каждой кражи, бабушка заговаривала внука Володю от воровства, первое время он вёл себя прилично, изображал раскаявшегося грешника, все верили в это, пока случай не повторялся. Случай с кражей лыж не окончился благополучно, отец его простил, письменного заявления никуда не посылал, однако, через неделю после случившегося, в посёлок на паре лошадей приехал участковый и милиционер из района. Надо сказать, что методы работы милиции с тех пор сильно не изменились. Когда отец звонил в район, ему ясно было сказано, что бы расследованием занимался сам и не беспокоил милицию по пустякам, когда же в районе узнали, что вор уже найден, срочно приехали оформлять дело. Несмотря на ходатайство отца, Володю забрали в район, судили и приговорили к пяти годам колонии для малолетних преступников. Остальную часть жизни Володя провёл в тюрьме, выходя на свободу на сроки от нескольких месяцев, до нескольких дней. Умер он тоже в тюрьме от туберкулёза. В тюрьме он научился неплохо рисовать, присылал всевозможные портреты и картины, нарисованные на обычной клеёнке. Эти картины везде висели в доме Мироновых, картины дарили родственникам и соседям, мать Володи приносили такие картины моему отцу, как плату за очередное написание просьбы о помиловании сына. Надо сказать, что по письмам отца, несколько раз Володе уменьшали сроки заключения, так как просьбы были оформлены грамотно, правильно и по существу; у отца к этому делу, как и у деда, был особый талант. С Колей Мироновым и его мамой мы ходили перед Троицей на Урал за корнем солодки («солоцкий» корень, как его там называли). По берегу Урала растёт его неведомо много. Всё время он считался сорняком, так как быстро «завоёвывал» сенокосные угодья, если, хотя бы один год, его молодые побеги, не скашивались в период заготовки сена. Копать этот корень нецелесообразно, работы много, а сверху корешки тоненькие, много не наберёшь. Заготавливают его по берегу Урала, когда в период весеннего половодья, размываются яры и корни солодки обнажаются. К мероприятию готовились заранее вечером, собирали одежду и обувь покрепче, брали большие и острые ножи, взрослые ходили за корнем с топорами. Мама Коли одевалась по-мужски, в брюках, с небольшим топориком за поясом. Шли, по нашим тогда представлениям, далеко. Под яр нас не пускали. Колина мама спускалась под яр, обрубала оголившиеся, толщиной в руку, корни и выбрасывала их нам наверх. Корни мы укладывали в мешок. Собирали столько, сколько могли унести. Дома из корня варили, так называемую, «бузу», вываривали в большом котле на таганке во дворе дома. Приторно сладкий, от большого количества сахарина в корнях, отвар разливали по бутылкам и корчагам, ставили в погреб. На Троицу «рассыпались», почему-то так назывался процесс гулянки на троицу. И взрослые и дети пили этот охлаждённый, сладкий напиток, кажется, что ничего вкуснее быть не может. Попробовав отвар солодки в зрелом возрасте, я был сильно разочарован его терпкостью и сильным лекарственным привкусом, но вынужден теперь его принимать как очень эффективное мочегонное средство и в качестве профилактики заболевания суставов, ноги уже отказывают, знаете ли. Сама Миронова была типичная «казаченька». Делала вид, что слушала мужа и делала всё по-своему, особым благочестием не отличалась, за что неоднократно была бита мужем. Надо сказать, что, несмотря на это, семья считалась крепкой и прочной, а шалости женщин, как правило, прощались, так уж исторически сложилось, когда большую часть времени мужское население проводило в походах и на войне. Таким же нравом отличались и её две дочери. Одна, старшая, училась уже в пятом-шестом классе, имела довольно непростую репутацию, достаточно сказать, что в Иртеке замуж выдать её не смогли, выдали за Урал в Бурлин, за довольно богатого, но уже в годах, мужчину. Фамилия его была Мулашкин. Фамилия эта известна была в Бурлине всем. На левом берегу Урала, в период коллективизации, был разбит колхозный яблоневый сад. Работала там немногочисленная женская бригада, руководил бригадой, как у нас водится, естественно, мужчина, некто Мулашкин, отец нашего героя. В то время, неплохо плодоносящий яблоневый сад, был, конечно, экзотикой. Пацанами, когда мы жили уже в Бурлине, мы часто ходили туда, яблок много не давали, гоняли, но попробовать можно было всегда, надо было только попросить, а не воровать. Так вот за престарелого сына садовника и выдали Мироновы дочь замуж. Руководство садом, как бы по наследству, перешло к сыну, т.к. он, к тому времени, оказался наиболее профессионально подготовленным, всё время работал с отцом. Работа была очень престижная, тем более Мулашкины держали ещё и пчёл, семья была достаточно зажиточная. Но счастливым этот брак назвать было нельзя. Дочь регулярно принималась за старое. Скандалы были известны всему посёлку, в конечном итоге Мулашкина нашли рано утром, повесившимся на дереве, в садике нашей школы. Я тогда учился в пятом или шестом классе и плохо понимал происходящее; только по происшествии многих лет и сопоставив факты, я смог предположить причины случившегося. Вторая дочь Мироновых была на 2-3 года моложе нас с Колей. Она всё время таскалась за нами, за товарища её не считали, но, в силу обстоятельств, вынуждены были мириться с её существованием, не обижали. С ней и её братом Николаем мы играли в больницу, она, естественно, была пациенткой, которую мы с болезненным любопытством осматривали. Когда мы переехали в Бурлин (Мироновы переехали туда раньше), встретив Валю, так звали младшую дочь Мироновых, я поразился изменениям, произошедшим в её внешности и поведении. Девочки, вообще, взрослеют раньше, но наследственные гены в данном случае сделали невозможное. Это была взрослая девушка с соответствующим поведением. Была очень привлекательна внешне и вела себя достаточно свободно. Был даже не один случай, когда с нами не произошло то, что могло и произойти, однако, ни разу, я, ещё в силу своей мужской недоразвитости и стеснительности, не смог переступить последнего барьера, чем вызывал её плохо скрытое недоумение и даже раздражение. Потом я жалел об этом, но было, как говориться, поздно. Валя с большим трудом закончила 8 классов, (все дети Мироновых учились из рук вон плохо) и выскочила замуж. О её судьбе я больше ничего не знаю, но, однажды встретив её в Уральске, спустя лет 20-25, сделал вид, что её не узнал, а при случае расспросил общих знакомых, которые с ухмылками и недомолвками мне поведали, что Валя очень неплохо устроилась, работает в Областном комитете партии. Успешно продвигается по служебной лестнице, переходя из отдела в отдел, благодаря своим незаурядным личным качествам, которые очень ценили партийные руководители всех рангов. Мой друг, Николай Миронов учился хуже всех из детей. 8 классов он закончить не смог. Почему-то устроился на работу в милицию и продолжал рыбачить. Рыбачил он с пелёнок и меня в Иртеке приобщил к этому. Однажды поздно осенью, он, раздевшись, проверял перемёты (у нас они называются подпуска) и сильно застудил ноги. На ноги он больше не встал и умер в двадцатипятилетнем возрасте. Я в это долго не верил, уточнял, тем не менее, это было так. Часто вспоминаю своего первого друга детства и глубоко при этом сожалею, о его безвременной смерти. Ещё наша семья дружила с семьёй Горбушиных. Были они молодой семьёй, из местных. Муж, Василий, пришёл с флота, служил на Дальнем востоке. Это был красавец-мужчина в расцвете сил. Жена его Валя, была маленькой неприметной и постоянно беременной женщиной, на работу не ходила, ухаживала за детьми. Когда мы жили в Иртеке, у них уже было четверо, в последствии количество их возросло до девяти. Ещё с ними жила совсем старенькая бабушка, мать Василия, которая, в силу своих преклонных лет, помогать уже ни в чём не могла, однако всё время суетилась и давала указания, всерьёз которые никто не воспринимал. Василий пас яловку, так у нас называют стадо, в котором доращивается молодняк крупного рогатого скота. Конечно, это была весьма прозаическая работа, особенно после службы на флоте, где он был старшиной первой статьи, командиром группы водолазов, плавал на каком-то большом корабле. Он много рассказывал о службе, о походах в Порт-Артур, о том, как он заказывал в китайском ресторане «тыкву с каймаком» и ходил к продажным женщинам. Как у моего отца война, так и у Василия Горбушина служба, были самыми яркими эпизодами их жизни. Старшими детьми Горбушиных были Люба и Валя. Они ещё не ходили в школу, но уже считались взрослыми. На улицу они выходили с двумя младшими на руках. Ухаживали за ними, успокаивали, когда они враз начинали реветь, старшая Люба, имитируя поведение матери, даже пыталась кормить малышку грудью. Я у них часто бывал, жили они бедно, ели, в основном, карасей. Особенно вкусными были жареные некрупные караси, залитые каймаком. Они готовились в глубокой чугунной сковородке и зажарены были так, что мелкие кости можно было не выбирать, каймак же придавал блюду неземной вкус. Сепараторы, предназначенные для отделения сливок от молока, в Иртеке только появлялись и были у зажиточных людей, остальные применяли для этого старый дедовский метод. Свежее молоко разливали по глиняным горшкам и ставили в печь, после того как она приостынет. После двух-трёх часов нахождения в остывающей печи, горшки вынимали, остужали и собирали притомлённый розово-коричневый каймак. То, что оставалось в горшке, называлось обрат, им выпаивали телят или сквашивали на кислое молоко, по вкусу напоминающее ряженку, которое потом можно было и отжать в марле под гнётом, получался творог, сильно присоленные и высушенные на солнце творожные шарики могли храниться очень долго и назывались по-казахски «курт». |
