С 9 класса у нас ввели курс тракториста-машиниста широкого профиля. Девочки изучали начальную педагогику и сестринское дело, их готовили для воспитателей детских садов.
Надо отметить, что этому курсу уделялось особое внимание, никакого формализма в обучении не было. Был хорошо оборудован класс подготовки, были все наглядные пособия, на «живые» железки мы всем классом ходили смотреть в колхозные мастерские. Изучали трактор ДТ-54, прицепные орудия, в 10 классе, довольно подробно изучали новый для того времени, самоходный комбайн СК-4. Двигатели изучали досконально, по плакатам, макетам и разрезам изучали все агрегаты. Вёл занятия недавний выпускник Уральского сельскохозяйственного института, который уже отработал обязательные после института 3 года, то есть и «набрался» практики и ещё не успел забыть то, чему учили в институте. К концу 9 класса теоретически двигатель мы изучили хорошо. Методика подготовки мало чем отличалась от методики, по которой потом я изучал самолёты и двигатели на соответствующих кафедрах института, по сравнению с моими сокурсниками, я выгодно от них отличался, особого труда изучение конкретной материальной части самолётов и двигателей не вызывало, практически все ребята со мной консультировались, заметили мою подготовку и преподаватели, всегда вызывали для ответа в случае сложного, либо малопонятного материала. Была у нас и практика по вождению, помню, что весной я с преподавателем ездил по посёлку, залитому весенней грязью и водой, на тракторе МТЗ-50 «Белорус», а перед выдачей, уже в 11 классе, прав общесоюзного образца, к нам из района приезжал «гаишник» и мы сдавали экзамены по правилам вождения. Вместе с аттестатом об окончании школы, нам выдали соответствующие удостоверения на право эксплуатации тракторов, комбайнов и агрегатируемых ими прицепных орудий, с присвоением квалификации «Тракторист – машинист широкого профиля».
Весной нас девятиклассников отправили на две недели на посевную кампанию. Несколько ребят из нашего класса, в том числе и меня, направили в третью бригаду. Бригада отличалась тем, что была создана на базе посёлка под названием «Карл Маркс», расположенного недалеко от Бурлина, километрах в 10-12, по дороге на станцию Казахстан. Основное население этого посёлка были казахи. Основной костяк механизаторов был всё-таки из Бурлина, русские, но к посевной привлекается достаточно большое число подсобных работников, сеяльщиков, их набирали из местного населения и я, пожалуй, впервые, прочувствовал, что я живу в Казахстане, все говорили на казахском языке.
Механизированной бригадой руководил «хохол» по фамилии «Борщ». Это был сорокалетний мужчина, весьма и весьма неравнодушный к женщинам, в чём я сразу же и убедился, когда случайно застал его с женщиной на стане, когда вся бригада работала в поле. Потом, говорят, его чуть ли не «посадили» за изнасилование малолетней, была какая-то грязная история, последствий которой я не знаю, слышал уже, будучи на каникулах студентом.
Борщ предварительно изучил с нами правила охраны труда и техники безопасности, дал расписаться в засаленной тетрадке. Коля Полтавец расписываться не стал, сказал, что у него сильно болит голова, и он ничего не понял. Это ни в коей мере не освободило его от необходимости работать, как и всех нас, его с утра поставили на сеялку. Трактор ДТ-54 тянул специальный прицеп, на котором были смонтированы соответствующие узлы для крепления трёх сеялок. Каждая сеялка была оборудована специальной приступкой на всю свою длину. По этой доске-приступке, во время посева ходил сеяльщик и специальной палкой прочищал семенопроводы сеялки, когда они, по каким-то причинам забивались. Кроме того, при выезде из поля для разворота, нужно было привести сеялки в нерабочее состояние, дёрнув за специальный рычаг. Заправлялись расходные ёмкости сеялки семенами из бункера специально оборудованного автомобиля, либо вручную, из подвезённых к полю мешков.
Работа была нехитрая, однако очень трудоёмкая, нам пацанам было чрезвычайно трудно, мы, можно сказать, впервые принимали участие в настоящем производственном процессе. На все сеялки рабочих не хватало, поэтому сначала мы вдвоём обслуживали 3 сеялки, потом на весь прицеп оставался один сеяльщик, который на ходу прыгал с сеялки на сеялку, если замечал, что нагруженная пшеница не убывает из бункера, большим искусством было выключить все сеялки, при выезде из поля, не оставив при этом незасеянных участков.
Весна в этот год выдалась поздняя, земля была ещё сырой, трактора буксовали, по оси «садились» машины, которые по раскисшим, солонцовым дорогам подвозили зерно к полям. Сеялки постоянно ломались, не выдерживали силовые уголки прицепов. Сварка со всеми работами не управлялась, приходилось скручивать разрушенные силовые элементы шестимиллиметровой проволовкой-катанкой. Работа даже для мужиков достаточно трудная, не говоря уже о нас. Женщины-казашки, работавшие на посевной, чтобы заработать кое-какие деньги, (платили на посевной неплохо, плохо, что она продолжалась всего две недели), постоянно кричали на нас с соседних сеялок, подгоняли. Впервые я работал в коллективе и от моей расторопности зависел заработок остальных.
Но больше всего страдали мы от ветра и пыли. Когда разливается Урал, а именно в это время и проводится у нас посевная кампания, в нашей местности «дуют» сильные ветра. За трактором поднимаются тучи пыли. Опытные сеяльщики полностью завязывали лицо платками, оставляя только узкие щелочки для глаз. У нас платков не было и в первый же день наши лица обветрились, кожа на них потрескалась, и покрылась настоящими «цыпками», как в детстве на ногах. Вечером лица «жгли огнём», умываться было невозможно больно, как и невозможно было заснуть. На сон отводилось несколько часов, поднимали нас затемно, нехитрый завтрак и опять на сеялку.
Отработали мы честно две недели, никто не сбежал домой. Немудрящая наша одежонка за эти две недели износилась полностью, домой мы приехали в настоящих лохмотьях и с гноящимися лицами. Самый большой парадокс такого «социалистического» труда заключался в том, что по итогам посевной нам не заплатили ни рубля, считалось, что мы проходим практику.
Сразу же после окончания девятого класса родители мне стали искать работу на лето. К средине шестидесятых годов на селе началось некоторое расслоение общества по доходам. Колхозные шофёры, механизаторы зарабатывали неплохо, сельская же интеллигенция оставалась наименее защищённой. Официальный доход семьи учителя был соизмерим с доходами остальных колхозников, но учитель не мог воровать, было негде, многим же, кроме того, не позволяло собственное достоинство. Отсутствие техники во дворе делало невозможно дорогим содержание скота. Уровень жизни учителей, медиков неуклонно снижался. Поэтому родители не возражали, а только приветствовали и поощряли моё желание работать летом. Поработав две недели на посевной, мой оптимизм несколько снизился, я понял, что много я заработать не способен, а перенесённые трудности настолько отбили моё желание работать на уборке хлеба, что особой инициативы я не проявлял, думал, что родители ещё одно лето дадут мне отдохнуть, однако мама нашла мне комбайнёра, у которого я должен был работать помощником, штурвальным, как тогда говорили. Хорошие комбайнеры уже были «разобран», да и брать меня без опыта работы они не стали. Моим первым производственным наставником стал некто Цуприев, он приехал зимой из центральной России, где уже было трудно с работой. Был он тщедушным, маленького роста, белобрысый. Сильно пил, шофёрские права у него отобрали ещё в России. Приехал он с беременной молодой женой, которая родила сына, когда мы были на уборке. На комбайне раньше он не работал, поэтому ему дали старенький СК-3, который уже отработал несколько сезонов и его, по причине его ветхого состояния, из настоящих комбайнеров никто не брал. Комбайн нуждался в капитальном ремонте, к которому мы приступили с конца мая, сразу после окончания школы.
Старая колхозная мастерская находилась на другом конце посёлка. Я каждый день, с утра, пешком уходил на работу. На комбайне не было «живого» места. Нуждался в замене двигатель, разбита была вся молотилка. Сначала мы меняли все подшипники на молотилке, потом сняли и ремонтировали коробку передач, к этому времени с Уральского ремонтного завода поступил отремонтированный двигатель СМД-7, маломощный и с запуском от аккумуляторов, без пускового двигателя, что было большим неудобством впоследствии. Поскольку и Цуприев и я были в мастерской людьми «новыми», постольку и отношение к нам было соответствующее, многие слесаря попросту нас «посылали», запасных частей механик не давал, вообще было очень трудно и обидно. Сменной одежды у меня не было, я ходил домой в том, в чём работал, от солярки и мазута всё истлело, висело клочьями, по рукам, до самых локтей пошли язвочки, которые не хотели заживать, даже после того, как мама мазала их сметаной. Было стыдно ходить через весь посёлок, особенно я стыдился, если по дороге попадались девочки из нашего класса.
Хорошо ли, плохо, но к началу уборочной свой комбайн мы со двора мастерской «выгнали». У нас не было своей жатки, таких жаток уже и не выпускала промышленность, тогда нам предложили четырёхметровую жатку от комбайна СК-4, для этого потребовалось заменить наклонную камеру, она не подходила к новой жатке. С горем пополам, разными способами уговаривая сварщика, новую жатку мы состыковали с комбайном.
Наш многострадальный экипаж к уборке был явно не подготовлен, теоретически мы комбайн кое-как изучили при ремонте, практики не было, Цуприев впервые сел на комбайн, я тоже. Работали мы в 5 бригаде, это самая далёкая от посёлка бригада, расположенная в районе железнодорожного разъезда «Анкаты» (позднее я познакомился с Тлеу Сулейменовым, который в то время жил на этом переезде). Успели мы вовремя, в пятой бригаде работы ещё не было, ячмень можно было начинать косить дня через 2-3, пшеница, вообще, ещё была зелёная. Все готовые комбайны «бросили» во вторую бригаду, которая была расположена недалеко от пятой. Там уже косили рожь.
Наши беды начались с того, что при выезде из мастерской, мы так и не нашли гайку, которой крепился шкив двигателя, приводящий всю молотилку. Расположен был он сразу за спиной комбайнера и незафиксированный мог соскочить с вала и ударить по спине. Обнаружили мы это только после того, как в первый раз включили молотилку. Работать было небезопасно и Цуприев откомандировал меня в мастерскую. Гайка была большая, специальная, так просто её не найдёшь, просил токаря выточить, затем инструментальщика, кстати отца Гоши Нестулеева, изготовить на гайке специальные шлицы, чтобы гайку можно было завернуть. Меня, как пацана, пожалели, сделали. Я привёз гайку, установили шкив, начали косить.
По сравнению с пшеницей, а особенно с ячменём, рожь косить гораздо приятнее. Рожь сеется, как правило, по парам, сорняков нет. Кроме того, рожь очень высокая, можно поднять жатку. На пшенице и ячмене жатку надо было опускать низко, эти культуры у нас высокими не растут, из-за засушливого климата, при этом жатка загребала землю, комбайн не шёл. Мучительнее всего косить низкорослый ячмень. Кроме неудобств, связанных с эксплуатацией жатки, ячмень очень «колючая» культура. Мельчайшие части его остистого колоса, вместе с пылью оседают на коже под одеждой, появившиеся маленькие язвочки нестерпимо зудят, кожа расчёсывается до крови, припухает. Такие же явления я чувствовал потом, когда разгружал вагоны со строительной минеральной стекловатой. Если есть возможность и позволяют температурные условия, нужно работать вообще без одежды, в одних трусах, а вечером искупаться.
Кое-как мы приспособились, повеселели, однако к концу дня двигатель «пошёл в разнос», заревел на чрезвычайно больших оборотах и не слушался ручки газа, пришлось его прямо в поле заглушить. Сами мы ничего не понимали, Цуприев пошёл искать бригадира. Бригадира он не нашёл, привёл комбайнера с соседнего поля. Тот осмотрел двигатель, его топливный насос и определил отсутствие масла в картере топливного насоса-регулятора. Мы оба даже и не знали, что в этот агрегат надо заливать немного масла. Заправили маслом из бутылки, запустили двигатель. К положительному результату наши манипуляции не привели, из-за отсутствия смазки и повышения температуры, произошёл сильный износ вращающихся частей механизма, агрегат не мог выполнять свои функции, не регулировал постоянные обороты. Сняли насос, вечером Цуприев повёз его в мастерскую, привёз только на следующий день, к вечеру. Установили насос, двигатель заработал нормально.
В первое время мы дольше устраняли дефекты, нежели косили. Много дефектов было связано с физическим состояние комбайна, был он уже сильно изношен, но не меньшее число дефектов было следствием нашей безграмотности, из-за нарушений условий эксплуатации. Только к концу недели мы начали кое-как выполнять установленную норму, причём работали от темна и до темна, часто не ездили на ужин.
Самоходный комбайн был большим прорывом в технологии производства сельскохозяйственных работ. За счёт более совершенной конструкции, по сравнению с прицепными комбайнами С-5 и С-6, у него были значительно сокращены потери зерна при уборке и производительность. И уж ни в какое сравнение не идут человеческие затраты на его эксплуатацию. На прицепном комбайне работал комбайнер, его помощник штурвальный, который постоянно стоял за штурвалом и поднимал и опускал жатку, в зависимости от рельефа поля, на самоходном комбайне, жатка, на специальных широких полозьях-лыжах, которые назывались башмаки, копировала этот рельеф и при хорошей регулировке автоматически выставляла оптимальную высоту среза стебля. На копнителе прицепного комбайна работали два, так называемых, копнильщика, которые вилами с длинными ручками разравнивали солому по всему объёму копнителя. Прицепной комбайн буксировался трактором, соответственно нужен был и тракторист. Для прицепного комбайна нужно было два вида топлива, бензин на двигатель комбайна и солярка, для работы трактора. Самоходный комбайн был лишён всех этих недостатков и был спроектирован для эксплуатации одним человеком.
Урожайность зерна в значительной степени зависит от сроков его уборки. В идеальном случае, при прямом комбайнировании, все поля надо убрать в течении двух недель и в той последовательности, в которой производился посев зерна. Ранняя уборка может сказаться на качестве зерна и плохом обмолоте ещё зелёных колосьев, при запоздалой уборке много зерна высыпается из колоса на землю, ещё до его обмолота. Таким образом, с целью оптимизации сроков уборки, комбайн должен был работать сутками, для этого было необходимо минимум два комбайнера на один комбайн. Держать двух комбайнеров для работы в течении месяца любому колхозу было накладно, поэтому, сразу по поступлению новых самоходных комбайнов, было найдено «Соломоново решение», а именно, ввести в штат так называемого штурвального, по аналогии с прицепным комбайном. Платили ему ровно вдвое меньше, поэтому штатные колхозники на эту должность не шли, работали только подростки, во многих случаях дети самих же комбайнеров. Работа этих штурвальных, особенно на второй, третьей жатве, практически не отличалась от работы самого комбайнера ни по качеству, ни по производительности. Элементарный анализ показывал, что это была плохо скрытая эксплуатация детского труда в условиях нашего самого прогрессивного общества. Закрывали на это глаза на всех уровнях, руководству было выгодно, да и сами подростки могли получать кое-какой приработок на летних каникулах, получая при этом профессию.
Вставал штурвальный раньше комбайнера, до завтрака надо было набить смазкой подшипники всех вращающихся частей и деталей. Набивали специальным шприцем, если маслёнка корпуса подшипника была забита и смазка в подшипник не проходила, необходимо было открутить 2, 3 или 4 болта крышки, снять её, смазать подшипник и потом поставить всё на место. Смазывались приводные цепи молотилки, выжимные подшипники муфты молотилки и ходовой муфты, косогон. Очищалась площадка двигателя, протирался двигатель, горловина топливного бака. Заправляли комбайн топливом и маслом в конце рабочего дня. К моменту прихода комбайнера с завтрака, комбайн должен быть подготовлен, двигатель запущен.
Комбайнеры выезжали косить, штурвальные шли завтракать, если комбайн был исправен, в противном случае совместно с комбайнером производился ремонт.
Опытные комбайнеры всегда брали себе опытного штурвального, поэтому комбайн работал круглосуточно. Днём косил штурвальный, ночью комбайнер, соответственно и убранные площади удваивались, с опытным комбайнером можно было заработать за уборку вдвое больше. У нас с Цуприевым такого «тандема» не получалось, мы косили всегда вдвоём, я висел на подножке, он косил, или я косил, а он спал в копне. Наш комбайн мог отказать в любую минуту, а устранять неисправности в одиночку практически невозможно.
Спустя неделю я совершил значительную поломку, для устранения которой понадобилась дефицитная сварка и почти двое суток тяжёлой физической работы кувалдой. Дело в том, что в момент выгрузки копны соломы из копнителя, его нижняя часть со штырями опускается на землю и копна сползает с подвижного дна копнителя. В этот момент ни в коем случае нельзя «сдавать назад», мощные штыри поддона копнителя упираются и зарываются в землю, комбайн становиться «на дыбы», штыри, поддон и узлы его навески деформируются, всё скручивается, ломается, разрушается. Из-за отсутствия опыта работы, я этого не знал, выгрузив копну на краю поля, начал сдавать назад, чтобы было удобнее и ровнее начать новый прокос. Сразу ничего не понял, вовремя не остановился, разрушения были впечатляющие. Двое суток молотили кувалдами, варили и переваривали узлы, всё равно поддон после реставрации был какой-то кривой и скособоченный, копны с него выпадали неровные и некрасивые, автоматический сброс копны с таким поддоном отрегулировать было невозможно, он то не сбрасывал копны, забивая копнитель полностью так, что ломались подающие рычаги, то сбрасывал полупустой накопитель маленькими копёшками, как помёт разбросанными по полю.
В первую же неделю я, по незнанию, значительно повредил борта машины, которая отвозила от нас зерно. Дело в том, что после выгрузки, отъезжая от машины, нельзя «крутить» рулём. Поворот комбайна, в отличии от автомобиля и трактора, производится от того, что разворачиваются задние колёса и если руль вращать вправо, по часовой стрелке, то и комбайн идёт вправо от того, что задние колёса разворачиваются влево. Отъезжая от машины я резко повернул руль вправо и «хвостом» комбайна наехал на неё. Разбил зеркало водителя, деревянный, наращенный для перевозки зерна левый борт кузова, сильно перепугал водителя, который задремал во время выгрузки. Был сильный скандал но все, включая водителя, простили мне всё за мою молодость и отсутствие опыта.
Дал о себе знать наш двигатель. Разносные его обороты, в момент отказа насоса-регулятора, за короткое время успели сделать своё дело, двигатель сильно увеличил расход масла, я уже заправлял по ведру в обед и вечером. Мощность двигателя падал на глазах, косили уже в полжатки, иначе он не «тянул». Нашим планам доработать до конца жатвы сбыться было не суждено, двигатель «заклинил», всё-таки сильно мы его перегрели. Почти неделя ушла на замену двигателя, дали какой-то старенький, едва ли лучше нашего.
В ремонте у нас не «дошли руки» до ремонта электропроводки. Добились, чтобы показывал датчик давления масла, на этом остановились, обратиться к электрику «ума не хватило», что негативно сказалось на нормальной работе двигателя в условиях эксплуатации. Прибор температуры воды не работал, о перегреве судили по тяговым характеристикам двигателя, да ещё в случае, когда из трубки пробки радиатора с шумом вырывался пар. Но самое неудобное было в том, что наши аккумуляторы не подзаряжались в процессе работы двигателя. Не было части агрегатов этой сети, нарушена была проводка. Аккумуляторы сели буквально за неделю, пускового двигателя на двигателе не было, заводили двигатель с буксира с включённой трансмиссией. Утром я просил «Христа ради» кого-нибудь нас «дёрнуть», лез под жатку, цеплял трос, трос был короткий, его едва хватало и два комбайна стояли, уткнувшись друг в друга жатками. Большим искусством было после запуска двигателя вовремя выжать сцепление, затормозить, чтобы не повредить хлипких жаток комбайнов. К осени, когда ночи стали попрохладнее, запуск двигателя вообще усложнился, нас уже никто не хотел буксировать.
Измучен я был страшно. Дома был всего 2-3 ночи за всю уборку, мылся в бане и засыпал, как убитый. Ночью обязательно приходила беременная жена Цуприева, долго уговаривала маму меня разбудить и передавала через меня своему мужу, что у неё нет денег и «что он там думает». Цуприев иногда, раз в неделю, ездил домой. Однажды не вернулся вовремя, родила жена и он «запил». Приехал пьяный, просил написать письмо Гагарину, что у него родился сын и он назвал его Юрием, в честь первого космонавта, серьёзно рассчитывал получить за это подарок. После рождения сына Цуприев запил «капитально», я работал практически один, как мог.
Как самому «никудышному» экипажу нам поручили весьма невыгодную работу, подбирать просо. Его скосили «на свал», оно подсохло и его надо было подобрать и обмолотить. Просо уродило в тот год очень хорошо, валки были полновесные, на их подборку и обмолот надо было много времени, комбайн мог эффективно работать только на пониженной скорости, а платили за гектары. Я сам соображал, как снять мотовило с жатки и как вешать новенький подборщик, который я никогда раньше не видел. Выехал в поле, оно было расположено невдалеке от железнодорожного разъезда «Анката», попробовал подбирать подсохшие валки, получалось только на первой повышенной передаче, либо на второй пониженной, при увеличении скорости молотилка глухо гудела, было ощущение, что она сейчас остановиться. Работал потихоньку. Намолот был большой, машина, закреплённая за нашим комбайном, едва успевала отвозить зерно на ток.
Сначала я не обратил внимания на людей, которые стояли на краю поля. Это были местные жители, казахи. Они с интересом смотрели на мою работу. Когда очередная гружёная машина отъехала от моего комбайна, несколько человек подошли. Я остановил комбайн, спустился с мостика. Аксакалы степенно со мной поздоровались, подавая при этом две руки, заговорили о погоде. Я слушал. Дело сводилось к тому, что они предлагали мне выгрузить «сколько не жалко» проса на обочину поля. Мне нисколько не было жалко, очередной бункер (около 10 центнеров обмолоченного проса) я разгрузил на краю поля, при следующем прокосе вывалил на эту кучу копну из копнителя. После завершения этой операции, молодой парень примерно моего возраста, подбежал к комбайну, я вынужден был остановиться, он заскочил на мостик и отдал мне две бутылки водки. Я отнекивался, но он буквально «всучил» их мне и с чувством исполненного долга, гордо подняв голову, пошёл в сторону уже знакомых мне аксакалов.
Водку тогда я ещё не пил, везти её домой не хотелось, пьяный отец всегда был мне отвратителен, поэтому вечером я отдал водку своему шефу, благо, что у него полностью закончились все авансы, которые он «вымолил» у руководства колхоза после рождения сына, в долг ему уже никто не давал, и он воспринял моё подношение как «манну небесную». Когда я рассказал, как водку заработал, он сразу же «загорелся» идеей продать всё, благо контроля за этим полем особого не было. За всё время, пока мы там подбирали зерно, ни агроном, ни бригадир на поле не появлялись. Но напившись, он видимо про всё забыл, по крайней мере, больше не заикался об этом.
Поле с просом заканчивалось, работы оставалось на один - два дня, я работал на самой отдалённой от бригадного стана точке, комбайн не «гоняли» на ночь на стан, оставляли ночевать в поле, я уезжал на машине, которая отвозила зерно, утром приезжал топливозаправщик, дизельное масло я привозил в двух вёдрах, стоя в кузове, чтобы не расплескать.
Стояла сильная жара, такая погода у нас устанавливается во второй половине августа. Эта часть поля была сильно засорённой. Вместе с просом свалили громадные кусты молочая, из подсохшей массы которого, при обмолоте, летел пух, казалось, что я работаю зимой. Зерно местами было заражено ржавчиной, при въезде на такой участок из молотилки поднимались чёрные, плотные клубы пыли. Неоднократно с проезжающих по дороге машин выбегали люди с огнетушителями, думали, что комбайн горит.
Однажды, ближе к обеду, я почувствовал, что двигатель «не тянет». Комбайн как бы прыгал. Не обнаружив ничего серьёзного, я снизил скорость, насколько смог и продолжал работать. В это время я напоминал пожилого африканского туземца, из-за жары работал в одних трусах, был глянцево-чёрный от просяной ржавчины, волосы забиты пухом от молочая. Двигатель комбайна работал на пределе своих возможностей, просо не вымолачивалось, чувствовалось, что сейчас комбайн встанет. Остановив комбайн и выключив молотилку, я бегло осмотрел двигатель, обнаружив при этом, что кипит вода в радиаторе. Дренажная трубка радиатора сильно парила. Я смог сообразить, что двигатель перегрет из-за того, что защитная сетка радиатора сильно забита молочайным пухом, начал чистить сетку, ни к каким положительным результатам это не привело, двигатель был сильно перегрет. По рассказам опытных механизаторов я знал, что в этом состоянии двигатель выключать нельзя, он сразу же заклинит, было необходимо снизить обороты до малого газа и попытаться остудить двигатель. Проделав эту операцию, я решил несколько ускорить процесс, долить в радиатор свежей воды, которую я возил в молочной, сорокалитровой фляге. Зная о том (также по рассказам «стариков»), что при открывании пробки радиатора, перегретая вода может выплеснуться и ошпарить руки, я предварительно нашёл свою старую фуражку, накрыл ей пробку и начал потихоньку откручивать. Теоретически я всё знал, однако я не мог предположить, что давление перегретого пара в радиаторе будет таким большим. Пробку вместе с фуражкой вырвало из рук и высоко подбросило, инстинктивно я проследил взглядом за их полётом и это спасло мои глаза, лицо было обращено вверх и наиболее сильно пострадала его нижняя половина, хотя и со лба впоследствии кожа сошла.
Такой сильной боли до настоящего времени я не испытывал, я буквально свалился с мостика, правда инстинктивно хватаясь за поручни и ничего больше при этом не повредил.
Характерно, что боль от такого ожога не проходит до самого начала выздоровления, ни днём, ни ночью она не прекращается. Казалось, что кожа на лице собралась складками и потрескалась. Подъехал шофёр на обслуживающей машине, сразу понял ситуацию. Я сидел на земле и ничего не соображал. |
